Субъективность ощущения и осмысления целостности исторического процесса, воспринимаемая в XX в. — веке теоретического, эстетического, политического и даже (в ситуации постмодерна) этического плюрализма — не как недостаток, в преодолении которого и заключается смысл собственно научного познания, а как норма, с которой приходится считаться, приводит к увеличению многообразия историко-теоретических конструкций, принимающих иногда весьма причудливые формы. Эти построения существенно различаются своей философской основой, методологическими принципами, интеллектуальными источниками, питавшими мысль их авторов, поэтому каждое из них требует специального рассмотрения. Но в границах нашей проблематики — принципов построения исторического мета-нарратива — нам придется ограничиться некоторыми, наиболее яркими примерами, акцептировать внимание на отдельных аспектах наиболее ярких метаисторических построений, которые позволяют, на мой взгляд, обнаружить существенную тенденцию в глобальных исторических построениях, значимую и для «практикующих» историков.
Несмотря на разнообразие историко-теоретических конструкций, в историософии XX в. не так много общепризнанных исторических произведений глобального масштаба. В первую очередь следует назвать «Закат Европы» немецкого философа Освальда Шпенглера и «Постижение истории» английского историка Арнольда Тойнби. Хотя, назвав эти произведения «общепризнанными» образцами культурологического подхода, мы несколько погрешили против истины, поскольку их построения вызвали, наверное, больше все же критических
61Бойцов М. А. Указ. соч. С. 147.
отзывов, чем восторженных. Впрочем, можно рассматривать критику как специфическую форму признания...
«Закат Европы» Освальда Шпенглера и «A Study of History» Арнольда Тойнби
О. Шпенглер, по-видимому, глубже других ощущал субъективность своего построения, но в то же время понимал культурную и историческую обусловленность своей субъективности. Зависимость историка от своего времени и в этом смысле невозможность объективного ис-ториописания осознавал и А. Тойнби.
Освальд Шпенглер;
«.. .могу я охарактеризовать суть того, что мне удалось обнаружить, как нечто "истинное", истинное для меня и, верится мне, также и для ведущих умов наступающей эпохи, а не истинное "в себе", т.е. оторванное от условий крови и истории, поскопь-ку-де таковых не существует...»".
Арнольд Тойнби:
«В каждую эпоху и в любом обществе изучение и познание истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняются господствующим тенденциям данного времени и места. В настоящий момент жизнь западного мира определяют два института: индустриальная система экономики и столь же сложная и запутанная политическая система, которую мы называем "демократией", имея в виду ответственное парламентарное представительное правительство суверенного национального государства»65.
Оба автора, стремясь к целостности исторического построения, не ставят перед собой цель «охватить всю совокупность фактов, без единого исключения».
Шпенглер:
«Тем резче следует мне подчеркнуть границу, положенную мною самому себе в этой книге. Пусть не ищут в ней полноты. Она содержит лишь одну сторону того, что предстает моему взору, лишь один взгляд на историю, своего рода философию
Тойнби:
«В наше время нередко встречаются учителя истории, которые определяют свои семинары как "лаборатории" и, возможно не сознавая этого, решительно ограничивают понятие "оригинальное исследование" открытием или верификацией каких-
62Шпенглер О. Закат Европы: Очеркиморфологии мировойистории. М., 1993,
Т. I.C. 124-125.
63Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 14.
судьбы, к тому же еще и первую в своем роде. Она насквозь созерцательна и написана на языке, силящемся чувственно копировать предметы и отношения, а не заменять их понятийными рядами, и обращена она только к таким читателям, которые способны в равной мере переживать словесную звукопись и образы».
либо фактов, прежде не установленных... Налицо явная тенденция недооценивать исторические работы, написанные одним человеком, и эта недооценка особенно заметна, когда речь идет о трудах, касающихся всеобщей истории. Например, «Очерк истории» Герберта Уэллса был принят с нескрываемой враждебностью целым рядом специалистов. Они беспощадно критиковали все неточности, допущенные автором, его сознательный уход от фактологии. Вряд ли они были способны понять, что, воссоздавая в своем воображении историю человечества, Г. Уэллс достиг чего-то недоступного им самим, о чем они и помыслить не смели».
Конечно, никто не оправдывает фактические погрешности в работе историка, его незнание исторического материала. Речь идет о том, что фактологическая точность и исчерпанность не должны быть критерием оценки исторического труда. Мне представляется чрезвычайно важным подчеркнуть именно эту мысль, поскольку сейчас мы постоянно сталкиваемся с двумя взаимоисключающими ситуациями. Во-первых, очень устойчивой оказалась описанная Тойнби тенденция — оценивать исторический труд по наличию в нем нового фактического материала (читай: ссылок на хранящиеся в архиве источники). Эта «позитивистская» традиция в условиях кризиса метанарратива обрела второе дыхание (о чем шла речь в самом начале, см. с. 33—35 ). Во-вторых, попытка отказаться от самодовлеющего значения фактов часто ведет к пренебрежению к точности исследования, к вольному обращению с историческим материалом, а в конечном счете, к подмене строгого научного исследования исторической эссеистикой. Стремление сочетать строгое отношение к историческому факту с его подчиненностью общей картине мирового исторического процесса, на мой взгляд, в равной мере свойственно и Шпенглеру и Тойнби, но решают они эту задачу по-разному.
Тойнби приписывает отношение к факту как к некой самоценности воздействию изживающей себя индустриальной эпохи:
«Индустриализация исторического мышления зашла столь далеко, что в некоторых своих проявлениях стала достигать патологических форм гипертрофии индустриального духа. Широко известно, что те индивиды и коллективы, усилия которых полностью сосредоточены на пре-
вращении сырья в свет, тепло, движение и различные предметы потребления, склонны думать, что открытие и эксплуатация природных ресурсов — деятельность, ценная сама по себе, независимо от того, насколько ценны для человечества результаты этих процессов»64.
Сравнение удивительно точное. Вспомним забастовки английских шахтеров начала правления Маргарет Тэтчер или российских у «Белого дома» в начале 1990-х годов, среди главных требований которых было не закрывать шахты, даже если они нерентабельны, даже если этот уголь не нужен, а работа по его добыче опасна. Не так ли историк, с удовольствием изучающий документы в архиве, часто предпочитает не только не отвечать на вопрос «зачем?», но и не задавать его себе. Возможно, он утешает себя рассуждениями в духе Дюркгейма: когда-нибудь кто-нибудь обобщит, создаст теорию и т.п.
Как гончар не должен превращаться в раба своей глины, так и историк не должен быть рабом факта, считает Тойнби, вполне сознавая отличия труда историка от индустриального производства. Тойнби, приступая к выстраиванию целостной теории исторического процесса, ставит принципиально новую проблему, обусловленную уже не раз упоминавшейся необходимостью выхода за рамки национальных историографии и осмысления исторического процесса в его целостности, — проблему «поля исследования, умопостигаемого самого по себе»65. Исходный момент рассуждений Тойнби — осознание невозможности понимания национальной истории в рамках только европейского исторического процесса:
«Западное общество ныне отнюдь не занимает того господствующего положения, которое характеризовало ситуацию прошлого века... Приблизительно до 1875 г. два господствовавших тогда института — индустриализм и национализм — действовали сообща, созидая великие державы. После 1875 г. начался обратный процесс: индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер, тогда как система национализма стала проникать вглубь, в сознание национальных меньшинств, побуждая их к созданию своих собственных государств...»64.
Мы видим, что в середине прошлого века Тойнби уловил тенденцию, которая полномасштабно проявилась в начале 60-х годов во время создания суверенных государств народами Африки, а сейчас приобретает новые формы — антиглобалистского движения.
Тойнби выделяет три составляющих исторического процесса — экономическую, политическую и культурную. Определяя границы «про-
*" Тойнби А. Дж. Постижениеистории. С. 16. 65Тамже. С. 28. fi6 Тамже. С. 19.
странственного диапазона того общества, частью которого является Великобритания», он приходит к следующему выводу:
«Границы его обнаружены нами в пересечении трех планов социальной жизни — экономического, политического и культурного, причем каждый из этих планов имеет свои границы распространения, зачастую не совпадающие с границами исследуемого нами общества. Например, экономический план современного общества, несомненно, охватывает всю освоенную человеком поверхность нашей планеты... В политическом плане также можно констатировать носящую глобальный характер взаимозависимость... Однако как только мы переходим к культурному плану, действительные связи общества, к которому принадлежит Великобритания, с остальным миром окажутся куда скромнее...»67.
Эта мысль Тойнби для нас чрезвычайно важна, поскольку в рамках компаративного исследования заставляет ставить вопрос о масштабности и границах сравниваемых социальных структур. Именно для того, чтобы «отличать это общество от других», Тойнби восстанавливает имя той социокультурной общности, в рамках которой может быть определена история Великобритании — «западное христианство». Но само это понятие вызывает потребность дальнейших сопоставлений и заставляет Тойнби выделить еще четыре «живых общества того же вида, что и наше»: православно-христианское (византийское), исламское, индуистское и дальневосточное. Расширение поля исследования приводит Тойнби к идентификации целого ряда цивилизаций, а попытка определить место «западно-христианской» цивилизации в их кругу наводит на следующее размышление сравнительно-исторического характера:
«...исследуя общество, именуемое нами "западным", мы обнаружили, что оно проявляет тенденцию к постоянному расширению. Однако мы должны признать, что за все время существования общество это так и не добилось доминирующего положения в мире во всех его трех планах — экономическом, политическом и культурном.
Это заключение весьма важно для определения метода исследования. Прежде всего отметим наличие двух типов связи: отношения между общинами в рамках одного общества и отношения между обществами в рамках более крупной единицы. В терминологии современных историков, которые игнорируют образования более крупные, чем нация, отношения второго рода называются двусмысленным термином "международные"... Для дела развития исторической науки было бы целесообразно ввести различие между международными отношениями, которые определяют связи между го-
67Тойнби А. Дж. Постижение истории. С. 31.
сударствами внутри данного общества, и международными отношениями, определяющими связи экуменического характера между самими обществами. И предстоит затратить немало усилий, чтобы исследовать отношения второго типа»66.
Исследование отношений второго типа заставляет Тойнби пересмотреть концепцию «непрерывности истории», которую он небезосновательно характеризует как «наиболее привлекательную из всех концепций» и как «построенную по аналогии с представлениями классической физики»:
«...понятие непрерывности имеет значение только как символический умозрительный образ, на котором мы вычерчиваем восприятие непрерывности во всем реальном многообразии и сложности...
При изучении временных отношений мы убедились, что необходимо различать две степени непрерывности: непрерывность между последовательными периодами и фазами в истории одного и того же общества и непрерывность как связь во времени самих обществ. Особо следует выделить непрерывность второго ряда, ибо она представляет собой значительный феномен».
Для прояснения своего размышления Тойнби прибегает к распространенной среди историков аналогии с человеческой жизнью:
«Главы истории любого отдельно взятого общества напоминают последовательные ступени опыта человека. Так, связь между одним обществом и другим напоминает отношения между родителем и ребенком. Во-первых, ребенок физически наследует от родителя определенные свойства; во-вторых, самим актом рождения обретая некоторую самостоятельность, ребенок тем не менее еще долгое время не может жить без попечения родителей... Общее влияние, которое оказывают родители на своих детей, без сомнения, очень велико. Тем не менее ребенок в некотором смысле является самостоятельным индивидуумом с момента, когда он начинает сознавать самого себя. Когда же в период зрелости он станет действительно независимым от родителей и обретет собственный взгляд на мир, способность решать свои жизненные проблемы самостоятельно, он станет окончательно независимым "новым взрослым" и будет в состоянии породить потомство и дать ему образование. При сравнении непрерывности жизней родителя и ребенка с непрерывностью опыта того или иного индивидуума нельзя отрешиться от того непреложного факта, что рождение и смерть воздвигают глубокую пропасть между индивидуумами»*9.
68Тойнби А. Дж. Постижение истории. С. 34. и Там же. С. 39-40.
Тем самым Тойнби дает свой вариант ответа на вопрос, поставленный Шпенглером:
«Имеют ли основополагающие для всего органического понятия "рождение", "смерть", "юность", "старость", "продолжительность жизни" и в этом круге [человеческой истории. — М. Р. ] некий строгий и никем еще не вскрытый смысл? Короче, не лежат ли в основе всего исторического общие биографические праформы?»70.
Итак, рассмотрение проблемы «умопостигаемого поля истории» привело Тойнби, в частности, к следующим выводам:
«а) умопостигаемые поля исторического исследования... представляют собой к настоящему времени общества с более широкой протяженностью как в пространстве, так и во времени, чем национальные государства...
б) ...Общество, а не государство есть тот социальный "атом", на котором следует фокусировать свое внимание историку;
<...>
г) ни одно из исследуемых обществ не охватывает всего человечества, не распространяется на всю обитаемую землю и не имеет сверстников среди обществ своего вида...
д) непрерывность, преемственность в развитии обществ выражены значительно слабее, чем непрерывность между фазами истории одного общества (настолько слабее, что есть смысл различать эти два типа непрерывности)...»71.
Исходя из этого Тойнби по-новому определяет сам предмет исторической науки, включая в него компаративную составляющую, в ее как коэкзистенциальном, так и в историческом аспекте. Рассматривая историю как «исследование человеческих отношений», Тойнби пишет:
«Ее подлинный предмет — жизнь общества, взятая как во внутренних, так и во внешних ее аспектах. Внутренняя сторона есть выражение жизни любого данного общества в последовательности глав его истории, в совокупности всех составляющих его общин. Внешний аспект — это отношение между отдельными обществами, развернутые во времени и пространстве»73.
Рассматривать характер внутрицивилизационного развития, концепцию «вызов — ответ» мы здесь не будем. Нам важно подчеркнуть, что без рассмотрения двадцати одной цивилизации и сопоставления с
70Шпенглер О. Указ. соч. С. 128.
71Тойнби А. Указ. соч. С. 40.
72 Там же. С. 41.
ними европейской европеец середины XX в. уже не может обрести свою социокультурную идентичность.
При всей уязвимости для критики построений Шпенглера ему удалось, казалось бы, невозможное — совместить идиографический подход с глобальным историософским построением. Шпенглер ставит традиционный для историософии вопрос поиска «путеводной нити» исторического процесса среди многообразия случайностей, но ставит его по-новому:
«Существует ли логика истории? Существует ли по ту сторону всего случайного и не поддающегося учету в отдельных событиях некая, так сказать, метафизическая структура исторического человечества, принципиально независимая от повсеместно зримых, популярных, духовно-политических строений поверхностного плана? Скорее сама вызывающая к жизни эту действительность более низкого ранга? Не предстают ли общие черты всемирной истории понимающему взору в некоем постоянно возобновляющемся гештальте,позволяющем делать выводы? И если да, то где лежат границы подобных заключений? Возможно ли в самой жизни — ибо человеческая история есть совокупность огромных жизненных путей, для персонификации которых уже словоупотребление непроизвольно вводит мыслящие и действующие индивиды высшего порядка [выделено мной. — М. Р.], как-то: «античность», «китайская культура» или «современная цивилизация», — отыскать ступени, которые должны быть пройдены, и притом в порядке, не допускающем исключений?»73.
Для понимания целостности построения Шпенглера необходимо различать в его концепции понятия «математическое число» и «хронологическое число»:
«Я со всей строгостью отделяю — не по форме, а по субстанции — органическое восприятие мира от механического, совокупность геш-тальтов от совокупности законов, образ и символ от формулы и системы, однократно-действительное от постоянно-возможного, цель планомерно упорядочивающей фантазии от цепи целесообразно разлагающего опыта или — чтобы назвать уже здесь никем еще не замеченную, весьма многозначительную противоположность — сферу применения хронологического числа от сферы применения математического числа»74.
Практически это же наблюдение повторяется четверть века спустя у известного французского историка, одного из основателей школы «Анналов» Марка Блока:
73Шпенглер О. Указ. соч. С. 128.
74Тамже. С. 131-132.
«...Историк не только размышляет о "человеческом". Среда, в которой его мысль естественно движется, — это категория длительности. Конечно, трудно себе представить науку, абстрагирующуюся от времени. Однако для многих наук оно не что иное, как некая мера. Напротив, конкретная и живая действительность, необратимая в своем стремлении, время истории — это плазма, в которой плавают феномены, это как бы среда, в которой они могут быть поняты. Число секунд, пет или веков, требующееся радиоактивному веществу для превращения в другие элементы, это основополагающая величина для науки об атомах. Но произошла ли какая-то метаморфоза тысячу лет назад, вчера, сегодня или должна произойти завтра, — это обстоятельство, наверное, заинтересовало бы уже геолога, потому что геология — на свой лад дисциплина историческая, для физика же это обстоятельство совершенно безразлично. Зато ни один историк не удовлетворится констатацией факта, что Цезарь потратил на завоевание Галлии 8 лет; что понадобилось 15 лет, чтобы Лютер из эр-фуртского новичка-ортодокса вырос в виттенбергского реформатора. Историку гораздо важнее установить для завоевания Галлии его конкретное хронологическое место в судьбах европейских обществ...»75.
Продолжая сопоставление природы и истории и соответственно наук, которые имеют их своим предметом, Шпенглер использует понятия «физиогномика» и «систематика» (так называется первый параграф второй главы его труда). Проводимое им сопоставление этих понятий в значительной мере соответствует делению наук на номотети-ческие и ид ио граф и чес кие:
«Природа и история; так для каждого человека противостоят друг другу две крайние возможности упорядочения окружающей его действительности в картину мира»7*.
Правда (что принципиально важно), Шпенглер различает их как разные способы упорядочения единого мира:
«Математика и принцип каузальности ведут к естественному упорядочению явлений, хронология и идея судьбы — к историческому. Оба порядка охватывают, каждый для себя, весь мир. Различен лишь глаз, в котором и через который осуществляется этот мир»77.
Мы видели, что Тойнби ставит задачу перейти от исследования государства и международных отношений как межгосударственных к исследованию общества и международных отношений как межциви-
75Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986. С. 18-19. Г6Шпенглер О. Указ. соч. С. 250. 77 Там же. С. 134.
лизационных (в предельном плане). Шпенглер стремился заменить привычный для историков принцип казуальности, который годится только для упорядочения сравнительно легко вычленяемых фактов политической истории, морфологическим, предполагающим целостное исследование культуры в совокупности ее составляющих:
«...в исследовании, подобном настоящему, речь может идти не о том, чтобы учитывать поверхностно наблюдаемые события духовно-политического рода вообще, упорядочивая их сообразно "причине" и "следствию" и прослеживая их внешнюю, рассудочно-доходчивую тенденцию. .. Дело не в том, что представляют собою конкретные факты истории, взятые сами по себе как явления какого-либо времени, а в том, что они означают и обозначают своим явлением. Современные историки полагают, что делают больше, чем требуется, когда они привлекают религиозные, социальные и в случае необходимости даже исто-рико-художественные подробности, чтобы "проиллюстрировать" политический дух какой-либо эпохи. Но они забывают решающее — решающее в той мере, в какой зримая история есть выражение, знак, обретшая форму душевность. Я еще не встречал никого, кто принимал бы всерьез изучение морфологического сродства, внутренне связующего язык форм всех культурных сфер, кто, не ограничиваясь областью политических фактов, обстоятельно изучил бы последние и глубочайшие математические идеи греков, арабов, индусов, западноевропейцев, смысл их раннего орнамента, их архитектурные, метафизические, драматические, лирические первоформы, полноту и направления их великих искусств, частности их художественной техники и выбора материала, не говоря уже об осознании решающего значения всех этих факторов для проблемы форм истории»78.
Попытка рефлексии своего индивидуального взгляда на историческую реальность, понимание зависимости исторических построений от социокультурной ситуации — это как раз то, что позволяет историку попытаться преодолеть свою субъективность и ограниченность рамками той культуры, к которой он принадлежит, взглянуть на свою культуру как бы со стороны, выйдя за ее пределы и ощутив «дистанцию» от предмета своего исследования. Шпенглер убежден, что сравнительное исследование культур на основе морфологического метода позволяет
«...сделать решительный шаг и набросать картину истории, не зависящую больше от случайного местоположения наблюдателя в какой-либо — его — «современности» и от его качества как заинтересованного члена отдельной культуры, религиозные, умственные, политические и социальные тенденции которой соблазняют его расположить исторический материал сообразно некой ограничен-